Анатолий Томилин - Хочу всё знать [1970]
Доктор сделал Олегу промывание желудка. Потом дал слабительное. Потом двойную дозу биомицина. Больному, кажется, немного полегчало. Он заснул, но спал недолго. На рассвете снова вспыхнула резкая боль в животе.
Целый день Олег никак не мог прийти в норму. Доктор несколько раз осматривал его, снова давал биомицин, ввёл глюкозу.
Весь день Олег лежал, ничего не ел, только выпил стакан крепкого чая с двумя сухариками.
Все в команде были подавлены. Завтра в полдень — старт. И вот — надо же…
К вечеру Олег почувствовал себя лучше. Он оделся, хотел даже спуститься в ресторан к ужину, но доктор не разрешил.
Ночь прошла спокойно.
Утром доктор снова придирчиво обследовал Олега. Вид у него был неважный. Ну, ещё бы! Почти сутки — такие боли. И без еды. И усиленные дозы антибиотиков…
Доктор поставил Олега на весы, постукивая ногтем, передвинул сверкающую гирьку по стержню и вздохнул: семьдесят четыре двести. А обычный вес Олега — семьдесят семь. Почти три килограмма долой! За один день!..
После осмотра доктор прошёл к начальнику команды. Они заперлись втроём: начальник, старший тренер и врач. Спортсмены понимали — за дверью решают: выступать Олегу или нет?
Не такой-то простой вопрос.
С одной стороны, Олегу Гореву выступать совершенно необходимо: он — единственный советский спортсмен, имеющий все шансы на золото.
С другой стороны, выступать Олегу Гореву категорически нельзя. После отравления он, конечно, не в форме. И, очевидно, покажет плохие секунды, осрамит и себя, и свои гордые титулы.
Вот и реши!..
Олег Горев в это время играл с Борисом Зыбиным в шахматы. Это только называлось — «играл в шахматы». На самом же деле, сидя в холле и механически переставляя пластмассовые фигурки, он думал: «Выступать? Отказаться?»
До старта оставалось всего каких-нибудь три часа, а он ещё так и не знал. Выступать?
Во всём теле не ощущалось обычной боевой окрылённости, взрывчатости. Правда, вчерашняя слабость прошла. Но осталась какая-то вялость, как после долгой бессонной ночи. Вялость и нерешительность…
Это у него-то, у Олега Горева, нерешительность?! У него, которого друзья называли «пушкой»? И даже завистники (их у любого чемпиона всегда хватает!) сердито говорили про него: «лихач»! И в этом «лихаче» смешивались и злость, и зависть, и скрытое уважение.
У него нерешительность? У Олега Горева, который никогда не робел на дорожке и умел даже самому маститому, самому уверенному противнику навязать свой темп, свою волю, сбить с него спесь.
Честно говоря, он был даже рад, что не ему сейчас решать. Стартовать или нет? Пусть начальнички помучаются над этой милой задачкой с десятью неизвестными. Они — лысые, мудрые, опытные. Они — хитрецы, дипломаты. Вот именно! Пусть решают. А он — молодой. Он — исполнитель. Он — как прикажут…
Сорок минут сидели, запершись в номере, руководители команды.
Сорок минут тут же, неподалеку, в холле, переставлял шахматные фигурки Олег Горев.
Наконец, дверь негромко щёлкнула и все трое — начальник, старший тренер и врач — вышли в коридор. Гуськом прошли в холл.
Олег ладонью смешал фигурки и встал.
«Ну?»
Он переводил глаза с одного на другого. Он не знал, каких слов он ждёт, чего хочет. Но главное — быстрее. Да? Нет?
— Видишь, Олег, — сказал Валерий Павлович, — мы вот посовещались, поразмыслили.
Голос у тренера был какой-то странный, неуверенный, непохожий на обычный властный его тон.
Олегу этот колеблющийся голос сразу не понравился.
«Ну?»
— Положение, как сам понимаешь, сложное, трудное…
«Ну же! Ну?»
— И вот мы пришли к такому заключению…
«Ну?! Да не тяни же!..»
— Ты сам… Только сам можешь решить — надо ли тебе выступать…
Теперь Валерий Павлович глядел прямо в глаза Олегу.
— Всё зависит от твоего внутреннего самочувствия. Мы предоставляем тебе полную свободу выбора. И знай: никто не скажет тебе ни слова упрёка. Ни в том, ни в другом случае.
Валерий Павлович остановился, поглядел на начальника команды, на врача. Словно спрашивал: всё ли я сказал? И так ли сказал?
Оба кивнули.
— А теперь — подумай, — добавил начальник, и все трое гуськом ушли из холла.
Олег так и остался стоять возле столика с разбросанными шахматными фигурками.
«Вот так голова — два уха!»
(Это была любимая присказка мастера у них в ремесленном.)
Он был твёрдо уверен, что «начальнички» что-то решат. Так или иначе, но решат. А тут…
Он ушёл к себе в номер, сел у окна.
Итак… Мыслей было много. Противоречивых. Разных. И за. И против. Чем больше он углублялся в них, тем больше запутывался. Как в подземных пещерах. Он однажды бродил в подземных пещерах. Чем дальше, тем страшнее. И тем труднее выбраться.
«При чём тут пещеры?» — сердито одёрнул он себя.
Хороших секунд, конечно, нынче не покажешь. В газетах пойдут охи да вздохи. Такой конфуз. А самый прыткий комментатор изречёт: «Закат чемпиона!» Или так: «Недолгая слава». Да, что-нибудь в этом роде. Красивое и хлёсткое.
Не бежать? Обидно, конечно. Столько готовился. Но зато — без позора. Болен — и точка. Зрители будут даже сочувствовать ему: бедненький, как не повезло!..
Он встал, походил по номеру, снова сел.
И всё-таки… Если бежать — есть маленький шанс. Малюсенький. А вдруг хорошо пройду? Вряд ли… Ну, а вдруг?
Он снова вскочил, забегал по номеру.
Да, шанс всё-таки есть. Один процент. Нет, пожалуй, процентов пять. На злости. И на технике.
Он задумался и вдруг увидел… Торжественный пьедестал. Три ступеньки. Три спортсмена. И ни одного — советского.
«Вот тебе и голова — два уха!»
Как же так? Три… И ни одного советского.
Именно. «Борисы» — они не тянут. А он… он болен. Не участвует.
И тут же пришло решение. Ясное. Чёткое.
Чёрт с ним, с позором! Чёрт с ними, с журналистами и комментаторами! Надо стартовать! А вдруг… Ну, не золото, хоть серебро… Ну, хоть бронзу!
Он глянул на часы. Ого, в обрез! А необходимо ещё размяться.
Быстро уложил чемоданчик, вышел в холл.
Там его словно ждали. И начальник, и Валерий Павлович, и врач, и «Два-Бориса-Два».
— Ну?! — сказал Олег. — Чего тянем-то?!
Бывают ли чудеса? Говорят, — бывают. И в спорте — тоже. В популярных брошюрках рассказывается о том, как один лыжник, сломав лыжу, всё-таки дошёл до финиша и занял первое место; как гимнаст, тяжко раненный на войне, вернул подвижность своей искалеченной руке и вновь стал чемпионом.
Значит, бывает…
А может, и сейчас?.. Случится чудо?
Так думали «Два-Бориса-Два», стоя возле дорожки, где брала старт очередная пара: Олег и швед Стивсгруд.
Стадион насторожился, замер. Стадион ждал. Трибуны ведь не знали, что «русский Оло» вышел на лёд полубольной.
Стадион жаждал быстрых секунд. Недаром же про этого Оло писали — «новая звезда», «скороход № 1».
И только стоящая возле дорожки небольшая группа русских понимала весь драматизм этих минут.
Борис Зыбин топтался неподалёку от стартера, тревожный и возбуждённый. Его черёд бежать ещё не скоро.
«Ай да Олежка, — думал он. — Всё-таки вышел на лёд! И внешне вроде бы даже незаметно… Уверенный, как всегда. Одно слово — пушка!»
И ещё один человек на трибунах сознавал всю трагичность положения: мистер Бергман.
Он очень переживал за «русского Оло». Полюбился ему этот парень. И кроме того, мистер Бергман отчасти чувствовал себя виноватым. Презент! Хорошенький презент! Правда, вообще-то виноват не он, не хозяин гостиницы, а фирма кондитерских изделий. И всё же…
Он потом узнавал. Отравление шоколадом — редчайший случай. Отравляются консервами, рыбой, мясом. Но шоколадом? И всё-таки — бывает…
Вот и его Билл. Целые сутки собаку терзали страшные боли. Еле спасли.
А русские?.. Не подозревают ли они?.. Может, думают, что он нарочно?.. Подсунул шоколад…
От этой мысли мистера Бергмана бросало то в жар, то в холод. О, он знал свирепые нравы «большого спорта»! Знал, что там делались штучки и похлеще.
Неужели же русские предполагают, что он?.. Это было бы ужасно!
И сейчас, на трибуне, мистер Бергман ёрзал от беспокойства. Он никому не сказал о болезни русского чемпиона. О, мистер Бергман — старый спортсмен! Он знает: о таких вещах не распространяются. Молчок. Секрет. Противникам нельзя этого знать.
Сухо щёлкнул пистолет стартера, и не успел ещё игрушечный хлопок выстрела домчаться до трибун, как скороходы рванулись вперёд.
Стадион взревел. Борис Зыбин на миг отвёл глаза от дорожки. Зрители орали, выли, молотили кулаками по дощатым стенкам трибун. Басом рявкала какая-то труба, кто-то истерически вопил: «Артур! Артур!». Слева хором запели — не то молитву, не то гимн.
